Социальные проблемы имеют свойство с трудом поддаваться разрешению, особенно если общество преодолевает одно, имея в виду другое. Характерный пример представляет собой уличное попрошайничество, которое на протяжении веков не дает мирным жителям прохода под названием нищенства. Полагая, что нищие собирают с прохожих дань из-за невысокого жизненного уровня, власти всегда пытались по мере возможности его повысить, отчего специфический бизнес тунеядцев только разрастался.

На первый взгляд, связь нищенства и социальной незащищенности особенно зримо подтверждается в эпоху кризисов. Падение социализма, которое вывело на улицы целые армии попрошаек, далеко не единственный пример; 90 лет назад на них жаловался великий Булгаков, который, впрочем, со свойственной ему наблюдательностью отмечал, что численность нищих растет не тогда, когда много бедных, а когда плодятся и хорошо себя чувствуют богачи.

«О, смерть моя – московские нищие! Родился нэп в лакированных ботинках, немедленно родился и тот страшный в дырах с гнусавым голосом и сел на всех перекрестках, заныл у подъездов, заковылял по переулкам».

Иван Прыжов, известный исследователь попрошаек и пьяниц позапрошлого века, полагал, что «среди изящного античного мира, нищий, т. е. существо, одетое в рубище и почитаемое за что-то, был немыслим; его существование было противно самой организации тогдашнего общества». Хотя современные ученые свидетельствуют, что, по крайней мере, в Риме нищие в больших количествах существовали неплохо, да и Одиссей по возвращении на Итаку маскировался не под бизнесмена, отечественный автор, по-видимому, прав в том, что «с переходом христианства в Европу явилось и учение о нищих… Едва успела возникнуть Византия, как уже все ее улицы были наполнены нищими». И когда, с одной стороны, императоры бичевали их декретами, с другой, церковное право определяло, что «богатым сребро дарует бог нищих ради». И на Западе папа Лев XII приказывал иметь некоторое число нищих для того, чтоб люди не позабыли заповеди о милостыни. По выражению Прыжова, «нашлись благочестивые, которые целью своей жизни сделали нищенство»; из них образовалось сообщество нищенствующих монахов; положение их было утверждено церковными постановлениями; и в Италии к XIX в. их контингент составлял примерно половину духовных лиц, а ежегодный сбор милостыни составлял миллионы. Однако, как пишет автор, и на Руси нищенство было одною из сил, разъедавщих народный организм, было «одним из диких явлений, получивших жизнь еще при начале нашего государства».

По всей вероятности, распространенное в древней Руси бегство из городов и сел и блуждание по свету в составе «калик перехожих» могли быть обусловлены гражданскими обстоятельствами и представляли собой вначале вынужденную миграцию или молчаливый протест. Как пишет историк Костомаров, «все обстоятельства тогдашней жизни так слагались, чтобы плодить нищую братию: их плодили и воеводы, и дьяки, и приказчики, и помещики, и ратные люди, и татары. Как набежит нагайская орда из степи, да пожжет хлеб на полях, а в селениях избы,— жители, успев спастись от татарского аркана в болотах и лесах, расходились по Руси просить милостыни». Параллельно набирал силу религиозный мотив, ориентировавший на удаление в пустыню, где наши отцы угодили богу, сыскать там старца, сделаться от него светозарным и тем спасти свою душу. Нищие считались красою церковной, богомольцами за мир. Старец Павел Высокий в XIV в. оставил поучение, начинающееся словами: «Почто затворяете врата от нищих?». Его единомышленник век спустя поучал: «Милостыня дерзновение имеет ко Владыце невозбранно о душах грешных и от уз тяжких разрешает, к богу на небеса возводит: творяй бо милостыню, той друг божий наречется и в страшный он грозный день великаго божия неумолимаго суда Христа умилостивит». Но, как пишет историк Ключевский, «человеколюбие у наших предков было то же, что нищелюбие, и любить ближнего значило прежде всего – накормить голодного, напоить жаждущего... Древняя Русь понимала и ценила только личную, непосредственную благотворительность, милостыню, подаваемую из рук в руки, притом отай», то есть без лишнего шума.

Не по один день

Очевидно, в силу этих соображений князья и цари относились к малоимущим по-доброму, иногда вскармливая их за собственным столом, чем особенно славился Владимир Святославич. Как сообщает историк: «царская милостыня в монастыри была какой-то государственной обязанностью, чем-то вроде жалованья: «попов, и дьяконов, и служебников соборных церквей, и иных кормят на царском дворе не по один день, а иным есть и пить дают в домы; да им же дают денги, чтоб они за их государское здоровье молили бога, по 10 и по 5 рублев и меньше, а меньшое самое по полтине, смотря по церквам»; «а по веселии его царском, пойдет царь с царицею по московским монастырем, и молебствует, и кормят чернцов, и дают милостыню: по 20 и по 15 и по 10 рублев человеку». Не отставали и патриархи (в 1678 г. кормлено было нищих 2500 человек). Чуть позже у царицы на поминках по царе Феодоре в пять дней кормились 300 нищих, и каждому из них дано по чарке вина двойного и по кружке меду. При царском дворце, в Кремле, существовали нищие под именем богомольцев верховых, которые от царя получали не только пищу, но и жалованье и форменную одежду. Они дожили до Петра и просили у него кормов и жалованья, какие они получали при его родителях. Ко дворам, где хранились царские запасы, также приписаны были нищие, и были чем-то вроде служащих (например, при Аптекарском дворе). Естественно, множество нищих обреталось при учреждениях культа: «так, сидевшие при Успенском соборе убогие и калеки именовались успенскими, другие — архангельскими, васильевскими (по имени Василия Блаженного) и чудовскими». По наблюдению патриарха Иоасафа, из-за нищих в церкви смута, брань, писк и визг, драка до крови и лай смрадный, ибо многие приносили в церковь палки с наконечниками.

Несколько иную позицию занимал Иван Грозный; как сообщает Прыжов, многочисленность нищих мучила «его доброе и честное сердце, она раздражала его не меньше боярских козней». Стоглавый собор, к которому апеллировал добрый царь, постановил, что «надо всех нищих и больных описати по всем градом, …в коемждо граде строити богадельни, а боголюбцы милостыню и вся потребная им принесут ради своего спасения». По-видимому, это начинание ни к чему не привело. Голод при Борисе Годунове производит новые ряды нищих, и, по всей видимости, тогда количество стало перерастать в качество: в указе 1682 г. упоминаются «притворные воры, прося под окнами милостыни, подмечают, кто и как живет, чтоб после обокрасть; малых ребят с улиц крадут, и руки и ноги им ломают, и на улицы их кладут, чтоб люди, на них смотря, умилилися, и больше им милостыни давали; сидят обезображенные болезнями; великое число детей по улицам бродит, и ничему их не учат».

Единство и борьба противоположностей

Первое сомнение в святости нищих и первые меры против них принадлежат XVIII веку, когда, по оценке исследователя, во Франции и России начинается борьба государственного начала с нищенским. Однако отмечалось, что «Петр, бывший у нас проводником этого нового движения, был в то время и сыном древней Руси, а потому и меры, употребленные им против нищих, были отчасти круты и жестоки». Древнерусское общество, заступясь за нищих, восстало против Петра, но якобы не за жестокие меры, а за неверие в нищих. Тем не менее, меры поначалу не были особо крутыми – по указу 1691 г. велено забирать гулящих людей, которые, «подвязав руки, такожь и ноги, а иные глаза занеся и зажмуря, и притворным лукавством просят на Христово имя», и рассылать их по месту жительства; а если они снова появятся, бить кнутом и ссылать в дальние сибирские города. Возможно, поэтому указ 1718 г. констатирует, что «нищих паки умножилось». В том же году «является неслыханная дотоле», но остроумная инициатива: запрет подавать милостыню; нарушителей предлагалось приводить в Монастырский приказ и имать на них штрафу, в первый раз по пяти, а в другой по десяти рублев»; в то же учреждение желающие могли вносить суммы милостыни для нищих. Как сообщается, Петр рассчитывал при помощи милостынных денег завести при монастырях приюты, богадельни, школы, работные дома, прядильни и тем уничтожить нищих и насадить всеобщее довольство. Само собой, что жизнь попрошаек также осложнилась - пойманных в первый раз предлагалось бить батожъем нещадно; а рецидивистов кнутом и посылать в каторжную работу. Предусматривался также штраф для организаторов нищенских сообществ. Одновременно спохватился святейший синод, в регламенте которого указывалось, что «ленивии оные нахальники сочиняют некая безумная и душевредная пения, и оная с притворным стенанием пред народом поют, и простых невеж еще вящше обезумливают, приемля за то награждение себе». Наблюдатели высказывались, что указ «учинен не весьма здраво, и тем никогда не унять, да и невозможно унять, и то положение не без противности», однако, по-видимому, беда заключалась скорее в том, что указания царя не слишком тщательно исполнялись.

Благоприятные условия для нищенства создала война 1812 года. Москва не вдруг отстроилась заново, а долго еще оставались целые пустыри, на которых жилья не было: там-то, в развалинах домов, был притон всякому непутному народу, в том числе и нищим. По ночам «слышались из этих катакомб шум и гам страшные, доказывавшие, что нищенствующие артели отдыхали от трудов лицемерия и наглости за веселым пиршеством». На месте нынешнего Петровского парка, в ямах, где рыли глину, жили нищие, занимавшиеся самым безобразным развратом. Позднее возникли гигантские притоны – дома Толоконникова, Беложаева, Белочанова у Хитрова рынка, дом Полякова на Бронной, Шиповых на Лубянке, Ржанова на Смоленском рынке, Крейтера на Остоженке, Селиванова на Трубной площади. Население этих притонов по первому звону колокола к заутрене расползалось искать себе пропитание, по выражению прессы, «остаются только такие, костюм которых был бы приличен разве климату Филиппинских островов».

Ни цели, ни пути

Как отмечал обозреватель конца XIX в., нищенство приобрело массовый характер и обратилось в привычку – «в деревнях и селах около матушки-Москвы ни один, кажется, мужик не откажется выманить Христа ради гривенник. В Кунцеве летом по воскресеньям мальчишки и девчонки, дети зажиточных мужиков, ходят толпами и не стыдятся собирать по копеечкам». Тем не менее, отношение общества к ним оставалось благосклонным – хотя, по наблюдениям великого Лермонтова, над ними могли пошутить. В соответствии с распространенной и не совсем лишенной оснований теорией того времени авторы винили несовершенство социальной системы, полагая, что в нищенство «собирается все, чему в своекорыстном, тупеньком обществе не удалось найти ни цели, ни пути». По их мнению, «плодит нищих крайняя безнравственность городов, где для бедного народа нет всего того, что способно двигать человека вперед, ни воспитательных заведений для бедности, ходящей по улицам, ни мастерских для обучения мастерствам, ни всего того, наконец, что могло бы дать человеку нравственную силу для борьбы с нуждою».

Однако этот промысел не был монополией простонародья – в 1868 г. за попрошайничество был приговорен к аресту на три недели дворянин Николай Гаврилович Златоверхников. В суд обвиняемый был доставлен «в сквернейшем халате и порванных сапогах», при этом обозреватель отметил, что держится он смело и довольно красив, прилично острижен. Судье пояснил, что милостыню просит «для поддержания своего существования – не всем же быть богатыми». На вопрос о том, действительно ли он ходит по улицам без рубашки, подсудимый ответил «Не всегда». Раньше он был офицером, но оставил службу якобы из-за ревматизма, поступил в полицию, но был уволен из-за пьянства (как признал подсудимый, «подвержен слабости»); видимо, он вначале сохранял с этим ведомством дружеские отношения, так как его часто пускали в часть ночевать, но впоследствии разошелся с ним во взглядах (ему дополнительно вменялись в вину угрозы в адрес надзирателя Глазунова).

В 1836 г. в Москве открылся работный дом, и в это же время ввиду чрезвычайного развития нищенства в обеих столицах были учреждены комитеты для разбора дел о просящих милостыню (находились в ведении МВД). Они проектировались как временные учреждения, но просуществовали более полувека. Комитет для разбора дел действовал так: московская полиция, задержав нищих на улице, приводила их в комитет. Здесь их регистрировали, отбирали подписку прекратить нищенскую деятельность. Если нищие относились к чиновничеству, комитет рекомендовал начальству «удерживать зависимых людей от бродяжничества». Дряхлых помещали в богадельни (хотя наблюдатели отмечали, что эти учреждения переполнены вполне здоровыми людьми; в качестве курьеза приводился пример свадьбы призреваемой с местным сторожем, на которую было приглашено 50 гостей). В 1842 г. в комитет было приведено 5946 человек, канцелярских служащих и чиновников 124, духовного звания 23, купеческого 7, нижних чинов с семьями 1340, мещан московских 1304, иногородних 119, цеховых 170, иностранцев 7, остальные за редким исключением были крестьянами различных категорий. Задержанных впервые было около 4 тыс. человек, около 1 тыс. человек – доставлялись повторно, примерно столько же – по 3 и больше раза. 39 человек по собственной инициативе обратились в комитет, который объяснял малочисленность обращений тем, что в работном доме пища простая и однообразная, там запрещается бродяжничать и употреблять хмельные напитки, однако злые языки утверждали, что условия жизни в работном доме невыносимы.

Со внушением

Деятельность московского комитета обозревателями конца XIX в. признавалась «совершенно несостоятельной». За последние 15 лет своей деятельности он поместил в работный дом 25,6 % всех нищих, поступивших к разбору. Средний заработок клиента работного дома равнялся 0,42 коп. в сутки, тогда как суточное его содержание обходилось в 34,5 коп. 21% нищих были отпущены «со внушением не нищенствовать» (комитет возлагал также надежды на издание книг «нравственного содержания», которые могли бы проповедовать отказ от попрошайничества). 27,5% были высланы из столицы на родину этапным порядком, высланные бедняки через короткий срок являлись вновь и опять становились клиентами комитета.

С 1892 г. бразды правления делами нищих приняло на себя городское присутствие по разбору и призрению нищих, в ведение которого поступили работный дом и «дом трудолюбия». В 1909 г. в присутствие было доставлено полицией 9465 человек, отпущено на поруки 18, оставлено в работном доме 169 нетрудоспособных, направлено к мировым 277, выслано на родину около 400, в сыскную передано 67 (куда девались остальные, не вполне ясно). В 1912 г. из общего числа «разобранных» нищих было освобождено 40%, оставлено в работном доме 48,2%, направлено в дом трудолюбия 1,7%, выслано на родину 3,3%, передано мировым судьям и в сыскную полицию 3,5%. «Дом трудолюбия» имел ту же задачу – трудового призрения безработных, обращающихся к его помощи, принимал только трудоспособных и увольнял по собственному желанию или по требованию администрации. Как указывалось, оплата труда там была на 25% выше, чем в работном доме.

Как и следовало ожидать, наравне с любителями на рынке действовали профессионалы: «обычай подавать всякому, кто ни попросит копеечку, породил массу промышленников, людей, у которых нищенство есть верный доходный промысел,— и промысел этот так и переходит от одного поколения к другому». Судя по прессе того времени, многое из того, что неприятно поразило жителей постсоветской России, не является уникальной особенностью наших дней. Авторы XIX в. сообщают и о наплыве иностранцев (в 1861 г. «хлебосольная Москва привлекла на это ремесло даже подданных персидских, австрийских, прусских»), и о нищенских синдикатах, и об аренде детей, с помощью которых всегда удобнее побираться. По непроверенным данным, за наем детей нищие платили до рубля в день, а за уродливых как особо ценных и – по 2 руб. (это была довольно крупная сумма, на которую в Москве можно было жить неделю), однако об этом стороны предпочитали не распространяться. Известно, что в августе 1868 г. у Сухаревой башни была задержана мещанка Яковлева, которая просила подаяние, используя для этого грудного ребенка, взятого на время у крестьянки Филипповой. Яковлеву мировой приговорил к аресту на 3 месяца, владелицу ребенка оправдали за недостатком улик.

Не новость для Москвы и умелая эксплуатация человеческих чувств. Например, в 1867 г. сообщалось о практике использования попрошайками гробовых крышек в подтверждение того, что собранные средства будут использованы на похороны. Другой наблюдатель отмечал, что даже в Константинополе не видел столько нищих, сколько в Москве, где насчитывается до 14 артелей, знающих свои районы – крестовская, покровская, щипковская, даниловская и т.д. Артели эти имели старост, которые ведут списки личного состава и получают процент от доходов, в их обязанности входит также «добывка» детей у деревенских кормилиц. У трактира за Тверской заставой происходило формирование бригад, которые при необходимости снабжались уже упомянутыми гробовыми крышками, а в некоторых случаях изображали погорельцев. Нищие были в курсе событий общественной жизни, в период рекрутского набора они могли собирать на бедных рекрутов, старосты собирали также сведения о богатых похоронах, поминках и т.д. Артели активно вербовали так называемых уродов, «сидней».

Вообще же в середине обозреватели XIX в. насчитывали до 40 000 нищих в Москве, а поскольку каждый из них «круглым числом» набирал ежедневно, по крайней мере, 25 коп. серебром, следовательно, все они в год собирали 3 600 000 руб. Насколько верны эти оценки, сказать трудно, но в 1868 г. городовым Хамовнической части был задержан нищий Василий Баев, при котором обнаружено на 1466 руб. кредитных билетов.

Не впустить ли и туда хожалого?

Относительно остроты проблемы мнения прессы расходились – почти одновременно одна газета призывала сажать «прездоровых баб с маленькими детьми» в работный дом, другая указывала на то, что «преимущественное пристанище нищих – церковь. Не впустить ли и туда хожалого, чтобы он выталкивал протягивающих руку. Но не дадим ли мы этим власть полиции, о которой после сами пожалеем?». По мнению автора, «христианское чувство русского, ищущее исполнить долг благотворения, не удовлетворяется случаем оказания помощи отвлеченной бедности, на чем так легко успокаивается мораль англичанина и немца. Ему нужен индивидуальный образ, осязательный образ нужды, который тронул бы сердце». Однако главная причина распространения нищенства, как и в наши дни, по-видимому, заключалась в слабости нормативной базы, которой уже 150 лет удивляются журналисты. Простое нищенство в уложении о наказаний понималось как прошение милостыни по лени и привычке к праздности и каралось заключением в тюрьме от 2 недель до 1 месяца. Тяжкое нищенство соединялось с дерзостью, грубостью или с употреблением обманов (тюрьма до 3 мес.). Квалифицирующим обстоятельством признавалось наличие у нищего оружия или отмычек – судя по всему, такие факты не являлись диковиной и требовали соответствующего реагирования.

На практике натиск нищенской стихии кое-как сдерживали только дворники, которые были обязаны не дозволять нищим входить во дворы и просить подаяния. Улицы отдавались в их нераздельную власть, особенно в религиозные праздники, являвшиеся для московских нищих днем смотра сил. Например, в «родительскую субботу» обозреватели отмечали целые шествия пьяных нищих, «из которых не больше трети старики, а народ все больше молодой, который мог быть хорошим работником в поле и на фабрике, женщины в полном развитии физических сил, которые могут наплодить целые поколения нищих». На Таганке наблюдателя поразили мертвецки пьяные девчонки в возрасте не более 14 лет, в связи с чем он обратился к московским благотворителям с рекомендацией в будущие родительские субботы жертвовать не тунеядцам, а в детские приюты.

В 1862 г. «Московские ведомости» приветствуют решение двух приходов (Казанской божьей матери у Калужских ворот и Ризположения на Донской улице) удалить нищих с паперти и завести вместо того специальные кружки в помощь бедным прихожанам. Газета критиковала «полчища привилегированных тунеядцев, которые целые утра перебегают от одной паперти к другой, заглядывая на перепутье в кабаки, и все это делают во имя христа!», но, вероятно, заветы Павла Высокого не позволили нарушить традицию. Само собой, что свою лепту взимали и священнослужители - наблюдатель XIX в. говорит о рядах монахинь и монахов у часовни Иверской божией матери, кто с книжкою, завернутой в пелену, кто с тарелкой.

Нищие продолжали благоденствовать и в начале XX в. Учитывая дачный бум, они расширили свою географию – та же газета сообщала о небывалом наплыве нищих в Вешняках, в Жулебине они имели свой «клуб», «где вся эта компания, забыв про свои недуги, предается разгулу: хромые пляшут, немые поют». В летние дни многие уходили на житье в леса, устроив там себе подобие каких-то шалашей.

Неприятной неожиданностью для московских попрошаек оказались пролетарская революция и «военный коммунизм». Все первые годы советской власти граждане с трудом могли отоварить собственные карточки, не говоря уже о нищей братии, не предусмотренной раскладкой наркомпрода. Поэтому те, кто мог, занялся грабежами, а для остальных настали трудные времена. Новая экономическая политика, воспетая Булгаковым, действительно вызвала временный ренессанс московского нищенства, но власти тут же ограничили их деятельность: уже в феврале 1922 г. начальник московской милиции издал приказ, в котором отмечалось, что на улицах Москвы и губернии «появляются нищие и инвалиды, позволяющие себе не только побираться, но и преследовать прохожих назойливыми требованиями подаяния. Этим остаткам попрошайничества в советской республике не может быть места, т.к. советская власть всех граждан не способных к труду берет на государственное иждивение, а против бродяг и тунеядцев вооружается всеми мерами». Сам т. Ленин в одной из своих работ не исключал возможности расстрела за тунеядство, но на практике так далеко власть не заходила.

«Извините, что я такой молодой, и к вам обращаюсь»

Родимые пятна капитализма еще какое-то время существовали под видом самодеятельных артистов – в 1934 г. пресса жаловалась на то, что «каждый день мы встречаем в поездах Москва-Подольск одних и тех же вагонных исполнителей, которые оглушают пассажиров визгом, нытьем, выклянчиванием на пропитание. Совсем недавно появился новый бродячий артист-сатирик. Он рассказывает пошлые рассказы, кулацкие анекдоты. Что касается большинства публики, то приходится с сожалением отмечать проявление внимания и заботы к паразитическому шарлатанству лодырей и алкоголиков. У нас есть организация слепых, которая дает возможность слепым принимать активное участие в строительстве социализма наравне со всею многомиллионной массою трудящихся нашего союза. Но зачем трудиться этим шарлатанам, когда они, пользуясь своим уродством, могут зарабатывать по 50 руб. в день, а ночь пьянствовать в своей квартире. Своеобразное «культобслуживание» пассажиров дачных поездов очевидно поощряется дачной охраной». Некоторый всплеск этого явления отмечался после Отечественной войны – в 1953 г. за попрошайничество по всей стране было задержано свыше 180 тыс. человек (отмечалось, что профессионалы составляли около 10% этого контингента, а инвалиды войны – больше половины), но страдали от него в основном южные города, где к правонарушителям всегда относились мягче. В самой Москве нищие кое-где еще могли кормиться на папертях, но все попытки выйти в город пресекались – уголовный кодекс предусматривал за попрошайничество до двух лет лишения свободы.

В качестве одного из первых признаков торжества гуманизма репрессии против попрошаек были отменены с падением СССР, и в настоящее время армии нищих ничто не угрожает, кроме штрафа, вполне посильного для малоимущих. С другой стороны стол и дом в силу доброты москвичей им всегда обеспечен; нам по сей день нужен «индивидуальный образ, осязательный образ нужды, который тронул бы сердце», и мы находим его в лице попрошаек. Как и при царях, громадное большинство нищих Москвы –  приезжие (половина – иностранцы), и повышение жизненного уровня этого контингента, которое часто преподносится как средство решения проблемы попрошаек, - пустое занятие. Они никогда не бросят своей профессии, требующей определенного вдохновения и мастерства. Едва ли что-то даст другой совет Ивана Прыжова, полагавшего, что стоит дать «поскорей просвещение русскому народу, и нищенство сделается преданием». Однако, что обнадеживает, попрошайки в последнее время начинают надоедать своему главному покровителю, церкви, которой они составляют все более заметную конкуренцию в продаже свечей и прочих предметов культа. Во всяком случае объявления, призывающие приобретать последние у церковных организаций, а не у всяких подозрительных типов, все чаще можно видеть у святых касс. Возможно, что и специальные кружки в помощь бедным прихожанам, о которых мечтала старомосковская пресса, когда-нибудь заменят толпу тунеядцев, слишком поспешно взятых под защиту российским законодателем.

Н. Голиков