Провал немецкого наступления на Москву справедливо рассматривается как первый сокрушительный удар по фашизму. При этом часто забывают, что основу его заложило казавшееся проигранным Смоленское оборонительное сражение, в результате которого немцы, однако, потеряли два важнейших месяца и еще почти месяц приводили себя в порядок. Благодаря этому защитники Москвы получили существенный тайм-аут и смогли подготовить врагу достойный прием. Обе стороны допускали роковые ошибки, но, как ни странно, немцы страдали от этого сильнее, хотя внешне у них были основания трубить во все фанфары.

Итоги борьбы за Смоленск, в которой русские, по скромным подсчетам, потеряли около 300 тыс. человек, наводили на серьезные размышления. За июль–август немцы продвинулись к востоку от Днепра, но это был не тот успех, на который рассчитывало гитлеровское командование. Темпы наступления снизились до 6–7 км в сутки вместо 30 по плану. Уже в июле враг вынужден был заключить, что столкнулся с «первым серьезным противником», имеющим «неиссякаемые резервы». Хотя из этого был сделан вывод о необходимости «захватить до начала зимы военно-экономические центры», масштабы борьбы с окруженными советскими частями порой вынуждали задаваться вопросом, кто кого держит. Наше руководство было крайне недовольно ходом военных действий, что выразилось, в частности, в приказе № 270 об аресте семей военнопленных (спровоцированном ложными сведениями о том, что командующий одной из армий якобы уехал сдаваться в плен на танке, хотя в действительности он погиб, прорываясь из окружения). Но сами немцы констатировали, что «русские держались с неожиданной твердостью и упорством, даже когда их обходили и окружали». Сам по себе смоленский триумф принес большие проблемы и вызвал пожелание немецкого командования о том, что впредь такие огромные котлы создаваться не должны – русские силы предлагалось уничтожать небольшими группами во взаимодействии танков с полевыми дивизиями. Однако, странным образом, немцы сделали и другой вывод – что дело почти сделано, и ударным танковым соединениям можно дать небольшой отдых (который предусматривался и предвоенным планом «Барбаросса», так что противник пока ненамного отставал от графика), а затем использовать их для действий на флангах.

Пойдем на юг и на север

Если переброска танков на юг еще могла объясняться рациональными факторами – немцы начали войну на востоке, имея 20-дневный запас продовольствия, между тем, по их собственному признанию, «хорошей продовольственной базы захватить не удалось», то форсирование наступления на севере, видимо, было связано с мистическими соображениями. Политическое руководство рейха испытывало большую личную неприязнь к городу, который оно и его последователи упорно именовали Петербургом, и цель его захвата представлялась ему первоочередной и вполне достижимой. То, что город на Неве давно уже не Петербург, и захватить его невозможно, они пока не сознавали. Так или иначе, наиболее наблюдательные немцы предсказывали, что «нынешнее развитие обстановки приведет к стабилизации фронтов». Действительно, в составе группы «Центр» остались лишь пехотные части, не обладавшие необходимой подвижностью. В то время как на севере и юге шли ожесточенные бои, на смоленском направлении, которое после падения эпонимного центра советская пресса стала именовать западным (до самой Москвы крупных городов больше не было), наступило относительное затишье, давшее сторонам конфликта возможность оценки первых результатов.

Немцы опубликовали лестные для себя итоги уже через шесть недель войны на восточном фронте – по их подсчетам, попали в плен 895 тыс. солдат, уничтожено 13 тыс. танков, 10 тыс. орудий, 9 тыс. самолетов. Совинформбюро объясняло эти успехи тем, что немцы к числу пленных приписывают мирное население, что касается потерь военной техники, «фашисты, видимо, включили в них, прежде всего, собственные потери, присоединили к ним наши, и к этим бредовым цифрам добавили столько, сколько пришло им в голову». Отечественная пропаганда противопоставила «арабским сказкам немецкого командования» собственные оценки – по ее мнению, Германия потеряла за шесть недель полтора миллиона человека, СССР – около 600 тыс. человек, включая раненых и пропавших без вести. Немцы потеряли 6 тыс. танков, мы около 5 тыс. Благоприятным для нас оказался и баланс потерь авиации (6000 самолетов против 4000). В общем и целом, было непонятно, почему Красная армия до сих пор не взяла Берлина. Временно приходилось ограничиваться бомбардировками, взволновавшими поэта:

«Все пространство небес одолев, пронеслись наши красные птицы,

Всей планеты проклятье и гнев, разорвись над фашистской столицей».

После двух месяцев войны мы признавали потерю 700 тыс. человек, 5,5 тыс. танков и 4,5 тыс. самолетов. Хотелось верить, что немцы потеряли больше 2 млн. человек, 8 тыс. танков и 7 тыс. самолетов, но и немцам казалось, что советские потери намного больше, а свои меньше. В действительности, потери немцев в конце августа составили 10% от средней численности армии восточного фронта (насчитывавшей 3448 тыс. человек), но и это было весьма тревожным фактом, ставившим под сомнение успех восточной авантюры.

Шли красные железные слоны

Главная же неприятность заключалась в том, что мечта об уничтожении Красной армии в несколько недель все не сбывалась. Если вначале немцы только приветствовали сосредоточение русских войск на пути к Москве, намереваясь уничтожить их одним ударом, то уже в середине августа появляются заключения о том, что «тоталитарный режим был нами недооценен. К началу войны мы имели 200 дивизий противника, теперь мы насчитываем их 360. Их командование значительно слабее нашего, но, как бы то ни было, эти дивизии есть». Примерное равенство противоборствующих сил признавалось советской печатью и даже поэзией: «Бесстрашья и решимости полны, поднявши хоботы на зарево заката, шли красные железные слоны». Впечатление драматизма и напряжения боев под Смоленском не создавало и такое завершение поэмы: «Стояла ночь, и августа прохлада пьянящую венчала тишину». На редких снимках того времени бойцы читают газеты или осматривают поврежденную ими вражескую технику.

Продолжала эксплуатироваться в прессе тема немецкого мародерства и, по-видимому, небезосновательно, во всяком случае, сообщаемые подробности трудно придумать в горячке боевых будней. Например, сообщалось об изъятии записной книжки фельдфебеля Газенклевера, имевшего обыкновение фиксировать реквизированные им вещи, их примерную стоимость в рейхсмарках и оценку потребительских свойств. Так, похищенные им сапоги он сопроводил примечанием «ноге хорошо, но не великолепно». Справедливость подобных обвинений подтверждается и размышлениями немецкого командования – к 11 сентября относится замечание о необходимости создания запасов (группа «Центр» имела горючего на четыре заправки, продовольствия на пять суток и один боекомплект). Перед началом боев на востоке имелся запас обмундирования и обуви в 5% от общей потребности. Ясно, что оккупанты не могли обеспечить свои нужды иначе как путем ограбления захваченных территорий. Особенно тревожила ситуация с топливом – потребность в нем на период наступления оценивалась примерно в 30 железнодорожных составов в день, тогда как верховное командование обещало чуть больше 20, а на ноябрь только три состава топлива в день. Начались жалобы на плохое состояние дорог, хотя командование отмечало: «не годится, когда нам докладывают, что местность непроходима, а противник оттуда постоянно ведет контратаки».

В прессе нарастал поток сведений о фашистских преступлениях на оккупированных территориях (частично подтверждавшихся и немецкими источниками), но количество пока еще не перешло в качество, немцев по-прежнему рассматривали как заблудших овец и настойчиво приглашали сдаваться в плен, для чего в их тыл специально носили листовки. Распространяемый газетами передовой опыт подсказывал, что лучше всего их оставлять на чужих огородах, куда ходят за огурцами и картошкой заблудшие немцы: «с тех пор огороды превратились в почтовый ящик, где немецкие солдаты брали наши листовки». Надо надеяться, что хозяевам огородов такая практика не аукнулась, т.к. в то время немцы еще твердо стояли на ногах, не предвидели скорой катастрофы и сами распространяли листовки такого рода, предлагая совместную деятельность для строительства новой России. Во многих отношениях стороны конфликта мыслили одинаково – если передовица «Красной звезды» увещевала не оставлять свое оружие на поле брани, поскольку это не только обезоруживает бойца, но и усиливает противника, то примерно тогда же сообщалось, что немцы привязывают своих солдат к пулеметам толстой проволокой, образец которой демонстрировала советская печать. Почти одновременно стороны попытались привлечь население к оказанию помощи храбрым фронтовикам.

Бархатный сезон ознаменовался хлопотами по созданию фонда обороны, в который единодушно вносили по возможности все граждане СССР. Не освобождались от этой почетной обязанности и военнослужащие, но основная нагрузка легла все же на трудфронт. В конце лета прошла небольшая кампания по отправке бойцам подарков – папирос, конфет, печенья и т.п. (один только колхоз Садовники в ЮАО собрал 200 посылок). Как ни странно, фронтовики ценили эти знаки внимания – даже генералы через много лет помнили, какого числа они поступили. Почти без перерыва трудящиеся широко развернули сбор теплых вещей для фронта: «колхозники, рабочие и служащие отдают в подарок бойцам кто полушубок, кто валенки, кто теплое белье, шапку, варежки». В сентябре было провозглашено всеобщее обязательное военное обучение мужчин от 16 до 50 лет, которое должно было осуществляться три часа в день, пять раз в неделю, а общая продолжительность достигала 110 часов (в воскресные выходные, если они предоставлялись, полагалось отдыхать во время полевых занятий). На мебельной фабрике в Бауманском районе коллектив рабочих начал изготовление деревянных ружей для обучающихся, так что обстановка, по-видимому, приближалась к фронтовой. Зато ухудшалось продовольственное положение столицы – газеты объясняли недовольство покупателей отсутствием элементарных навыков у работников торговли, которые, например, отказывали в продаже консервов, хотя они имелись в продаже.

Простым солдатским топором

Мобилизовать трудящихся на отпор врагу, вероятно, должны были сообщения с фронта, которые преимущественно сводились к описаниям подвигов. Газеты в стихах описывали подвиг красноармейца Середы, который заставил замолчать танковый пулемет, «мешавший доблестной пехоте свое бессмертье развернуть». Герой «все ж пробрался, все ж вскочил на танк, и началась потеха. Вернее начался погром. Был гневен Середа. И что же? Он вражью точку уничтожил простым солдатским топором». Интересно, что это не фантазия поэта – красноармеец Середа действительно погнул шанцевым инструментом ствол вражеского пулемета, за что и удостоился звания героя Советского Союза. Вообще простые средства широко пропагандировались, что касалось, например, периодически исполнявшихся од русскому штыку как национальной особенности русской армии. Одна из типичных заметок того времени заканчивалась словами командира: «атака удалась: танки бежали от красноармейского штыка. Но мы их еще нагоним и уничтожим». Как можно понять из ее текста, речь шла скорее о бутылках с зажигательной смесью, еще одном чудо-оружии, применявшемся в условиях дефицита гранат, но штык вспомнился командиру далеко не случайно. Штыковая атака превозносилась как лучший способ избежать потерь от вражеского огня, однако авторы таких произведений признавали, что тут главное скрытно сблизиться с неприятелем, пока он не порешил атакующих на месте. Поэтому воспевались преимущества ночного времени, которое создает для этого самые благоприятные условия, тем более, что, как точно подметила пресса, немецкая тактика отдавала предпочтение светлому времени суток: «Немцы не любят воевать ночью. Они предпочитают отсиживаться в укрытиях и пожирать наспех ощипанных трофейных петухов». Действительно ли сказывалась любовь противника к пернатым или проявлялась традиционная немецкая организованность, но ночные налеты в самом деле часто приносили успех.

Судя по сводкам Совинформбюро, разгром фашистов шел полным ходом, редкий день обходился без уничтожения немецкой дивизии или хотя бы полка. 23 августа сообщалось, что на западном направлении части командира Конева продолжают громить врага. Ежедневно возвещалось об успехах «н-ской части», которая в неустановленное время и в неизвестном месте нанесла противнику большой урон. В то же время о реальном успехе под Ельней в начале сентября газеты рассказали в нескольких строчках и только через три дня. Тем более не спешили советские руководители сообщать о неприятностях – в день 30 сентября, когда фашисты наконец рванулись к Москве, газеты писали об антифашистском митинге, обращении к молодежи всего мира и о том, что на западном направлении разгромлено два полка пехотной дивизии, причем в виде исключения из общего правила создания информационного тумана сообщался ее номер, хотя рядовому москвичу он мало о чем говорил.

По-видимому, это не было простой пропагандой. Если в середине сентября потери немцев составляли 13,5% от численности войск на восточном фронте, а к концу месяца 14,38% (такими темпами уже через четыре года они остались бы без армии), то уже в первый день наступления полумесячная норма была превышена, и процент потерь достиг 15. Если войска, поставившие Запад на колени, постепенно перемалывались, то на Востоке развивался обратный процесс. В свое время принято было подчеркивать, что в смоленском сражении родилась советская гвардия, но гораздо важнее, что эти события положили начало армии, способной реагировать на изменение обстановки. В начале сентября трезвомыслящие руководители Германии пришли к выводу, что в течение 1941 г. разгрома России достичь не удастся. Что касается наших японских друзей, они поняли это в самом начале бархатного сезона, когда смоленское сражение еще продолжалось, и на планах решения «северной проблемы» в текущем году был поставлен жирный крест. В такой обстановке гитлеровцы уверенно топали на Москву – навстречу неминуемой гибели.

Н. Голиков