Относя полицию к элементам благоустройства, классик русской литературы, скорее всего, мрачно шутил – мировой опыт свидетельствует, что для сил охраны порядка, обеспечивающих нужды правительств и самих себя, защита населения от противоправных посягательств далеко не на первом месте. В том, что полиция представляет собой главную коммунальную услугу, в отсутствие которой теряют смысл все остальные, нетрудно убедиться, когда она исчезнет. Только наш великий народ мог на протяжении веков обходиться без полиции, не заметить, как она возникла и вновь канула в лету, и не претерпеть при этом никаких неудобств.

Полиция – младшая сестра вооруженных сил, которые и без нее держали в страхе население много веков. Зачатки полицейской специализации, возникавшие в восточных деспотиях, объяснялись скорее особенностями боевой работы в населенных пунктах, которые требуют особых навыков и методов. В отсутствие эффектных трофеев регулярные войска часто не проявляли к ней ни способностей, ни желания (не понимая, что длящийся характер поборов с местных жителей позволяет извлечь не меньше выгоды, чем при взятии Трои).

Задача защиты населения приобретает значимость, если власть в какой-то степени зависит от мнения последнего или по иным причинам признает общественное спокойствие целесообразным. Первое основание, вероятно, стимулировало организацию полицейских отрядов в демократических Афинах, где этим ремеслом занимались скифские лучники в оригинальных полосатых штанишках – в античной литературе они выступают как не слишком образованные, но бдительные стражи порядка.

Сложнее ответить на вопрос о том, почему развитие регулярной полицейской службы в Риме относится уже к эпохе империи, когда выборы превратились в пустую формальность. Так или иначе, Рим нашел способ преодолеть характерное для Афин высокомерное отношение к полиции - переход из армии в службу охраны порядка означал для легионера карьерный рост и более высокое денежное содержание. Впрочем, полиция в Риме занималась не только уголовниками, но и политическим преследованием, в частности, от городского префекта немало доставалось будущим христианским мученикам. Тем не менее, население не испытывало к полиции антагонистической неприязни - погибшим стражам порядка устраивались общественные похороны, а на их могилах указывалось: «Погибли за общество».

Ни тому, ни другому основанию никогда не придавалось значения в московском государстве, где единственным источником власти являлся монарх различной степени вменяемости, имевший достаточно проблем помимо безопасности подданных. Местными полицейскими органами были наместники, затем воеводы, однако борьбу с лихими людьми вели главным образом сами общины, избирая для того губных старост и целовальников. В Москве и некоторых других городах существовали земские избы. Исполнительный полицейский персонал составляли в городах земские ярыжки, стрельцы, объезжие головы, решеточные приказчики, ночные сторожа. Наказ о градском благочинии Алексея Михайловича, в основном, нацеленный на борьбу с пожарами, затрагивает проблему защиты от воровства лишь попутно. В XVII в. полицейские функции в Москве ни шатко, ни валко исполнял Земский приказ и подчиненные ему объезжие головы, которые могли привлекать нужное число стрельцов для надзора за порядком. Благодаря тому, что последние приобрели привычку поднимать на копья царских министров, правительству волей-неволей пришлось задуматься об организации более эффективной полицейской службы.

Классически хороши

В 1721 г. в Москве учреждена полицмейстерская канцелярия под началом обер-полицмейстера; отделения полиции именовались съезжими дворами. К отправлению полицейских функций, особенно для поимки разбойников и злых людей привлекались и воинские команды. Как и в наши дни, когда всякое ведомство стремится обзавестись силовыми структурами, даже при органах финансового контроля состояли подчиненные служители, которые обязаны были ловить лихих людей. Но, по-видимому, мнение о том, кого следует ловить в первую очередь, у властей и населения расходилось, потому что в 1767 г. жители Москвы просят императрицу «чтобы для доставления всем живущим желаемой безопасности и покоя повелено было учредить вместо нынешнего рогаточного надежный караул». Рогатки – заставы на пересечениях улиц и при выездах из города, и, по всей вероятности, москвичи видели в них не больше проку, чем в нынешних постах ГИБДД. «Что же касается до прочих полицейских учреждений, от которых почти непосредственно зависит всех жителей охранение живота, здоровья, чести…, то… полагаемся на прозорливое всемилостивейшей государыни о нас попечение». С 1782 г. полицейское управление было вверено управам благочиния с привлечением сословных элементов (в них, в частности, заседало два ратмана), но это мало что дало. Общество получило лишь ту выгоду, что управе поутру представлялись донесения обо всех лицах, арестованных за ночь, и необоснованно задержанные подлежали немедленному освобождению.

О дореформенном времени бытописатель сообщает: «Полиции на улицах было немного, но зато представители ее, как высшие, так и низшие, были классически хороши». Это было время хожалых и настоящих будочников, то есть людей действительно живших в будках. Около будок, окрашенных в темно-серый или белый со светло-желтым цвета, ставилось нечто вроде заборчика, и получался крошечный дворик, где просушивалось белье «и даже прогуливались куры с цыплятами». Кое-где на площадях стояли военного образца трехцветные будочки, в которых стража могла укрываться в непогоду (в 1862 г. их было 394 на весь город). Будочники были одеты в серые солдатского сукна казакины («с чем-то, кажется, красным на вороте»), на голове носили каску, но не с острием, как у военных, а с круглым шаром на макушке. При поясе у них имелся тесак, а в руках будочник, если он был при исполнении обязанностей службы, держал алебарду, совершенно такую, какими снабжают в театре «средневековое войско». Это оружие, издали казавшееся страшным, а «в действительности очень тяжелое и неудобное для какого-либо употребления», стесняло хожалых, «не обладавших выправкой средневековых ландскнехтов», и они часто оставляли его у своей будки или прислоняли к забору. Как авторитетно свидетельствует мемуарист, «будочники были, безусловно, грязны, грубы, мрачны и несведущи; да к ним никто и не думал обращаться за справками, совершенно сознавая, что они лишь живые пугала для злых и для добрых, специально приспособленные для того, чтобы на улицах чувствовалась публикой и была воочию видна власть предержащая, проявлявшаяся в том, что учинивший какое-либо нарушение обыватель, впрочем, не всегда и не всякий, забирался в полицию». По ночам будочники имели привычку постукивать в чугунную доску и кричать на всю улицу «Посматривай», в остальном «внешним уличным порядком» они занимались мало.

До отмены крепостного права полицейские структуры использовались и для бытовых нужд – запьянствовавшие кучера отсылались при записке в полицию, где их охотно пороли. В отсутствие протестов такая мера могла применяться и к вольным, часто предпочитавшим такую санкцию судебной волоките. К нарушителям полицейских правил применялись и другие незаслуженно забытые меры – в первой половине XIX в. на Кузнецком мосту можно было видеть вереницу изящно одетых дам и кавалеров, подметавших улицу под надзором полиции. Для большей чувствительности наказания полиция заставляла их мести именно московскую улицу мод.

«Чтобы город имел полицию»

В середине позапрошлого века безопасность обывателей не была гарантирована внешними мерами. Относительное благополучие обеспечивалось тем, что «та часть населения, которая обычно поставляет нарушителей права собственности» не была столь обездолена, как в более позднее время, и главное не столько многочисленна (город еще не притягивал к себе с такой силой сельских жителей). Поэтому в условиях свободной продажи оружия (револьвер смит-вессона стоил 25 рублей и высылался желающим по почте; только патроны, 3 руб. за сотню, очевидно, по причине придирок почты необходимо было приобретать лично) город жил более или менее спокойно. Например, за июль 1868 г. зафиксированы одно убийство с целью ограбления, два случая нападения коров на прохожих, 38 краж (у воров отобрано около тысячи рублей), кроме того, в одной из лавок Серпуховской части уничтожено по требованию полиции 3,5 фунта негодной для употребления рыбы. Однако иные местности Москвы пользовались дурной славой – очевидец, проживавший в пустынной местности Страстного монастыря (Пушкинская площадь), вспоминал, как в наступившей темноте с площади доносились крики: «Караул, грабят!», и более храбрые выбегали на площадь, а «менее мужественные отворяли форточки и возможно внушительно и громко возглашали: «Идем!»». Неприятности случались и днем - в июне 1869 г. пресса возмущалась тем, что преступник больше часа гулял в центре города с ножом в руке, однако городовой явился не раньше, чем тот зарезал на Тверской ребенка и был задержан сбежавшимся народом.

Мелкие правонарушения привлекали еще меньше внимания стражей порядка. Например, в январе 1864 г. читатель жалуется на то, что свидетелем бесчинств водителя кобылы, едва не раздавившей его на Малой Лубянке, был «очень прилично одетый полицейский служитель, который с чрезвычайным любопытством смотрел на случившееся и, не трогаясь с места, ожидал развязки». «На сделанное ему замечание наш полисмен очень вежливо, но очень хладнокровно отвечал: да ничего, ваше высокоблагородие, не поделаешь». Этот неприятный инцидент вынудил оскорбленного прохожего поставить под сомнение саму идею благоустройства: «прежде нежели думать об освещении московских улиц, нужно подумать о том, чтобы город имел полицию. В самом деле, какая польза из того, что в городе будет светло ночью, когда и днем будет нельзя ходить без риска быть искалеченным?». Спустя пять лет другой читатель рассказывал, что как-то ночью в Черкасском переулке пытался выманить будочника из его крепости, но женский голос ответствовал ему: «они на посту». Благодаря посредничеству ночных сторожей, которые знали волшебное слово «Алексеич», полицейский соблаговолил одеться и выглянуть, но был немного недоволен (читатель просил отправить в частный дом пьяного, лежавшего поперек проезжей части).

Невмешательство полиции, как и в наши дни, было тем более гарантировано, когда в роли нарушителей порядка выступали коллеги. Например, в связи с наездом пожарной повозки на беременную женщину в районе площади Революции (б. Воскресенской) желчный москвич отмечает, что «полицейские служители не оказывали ни малейшего покушения оформить это происшествие, чтобы дать возможность преследовать виновных судебным порядком»; они даже «не заблагорассудили узнать имя раздавленной».

Были еще более возмутительные примеры – например, читатели сообщали в газету, что наблюдали, как у Варварских ворот городовой, оглянувшись по сторонам, и, вероятно, не заметив их, достал саблю и ударил ею по стеклу фонаря. Свидетели этого «непостижимого маневра» в тот же день выяснили личность стража порядка, оказавшегося Дмитрием Ивановым (бляха № 358), причем с удивлением узнали, что «женщина, разбившая фонарь, уже взята в квартал, и по этому делу проводится разбирательство». Хотя город тратил на полицию шестую часть своих доходов (для сравнения – на благотворительные заведения 1/12, а на народное образование – одну сотую), никого не удивляло и нежелание полиции принимать меры к настоящим нарушителям порядка, которых, безусловно, хватало во все века.

«Мальчик  я, что ли, для вас, по ночам-то разбойников ловить, живота не жалея!»

Осенью 1862 г. читатель той же газеты с негодованием сообщает, что на его глазах приказчик на Арбате избил молодого парня, однако явившийся на крик унтер-офицер (имевший бляху № 595) объявил, что «избитый малый сам расцарапал себе лицо», и потащил его в квартал, тогда как виновник «спокойно остался заседать в своей лавке». Столпившийся народ стал роптать, тем более что приказчик был известен всей округе как довольно драчливый субъект, «но все эти восклицания не понравились полицейскому стражу (№ 608), который стал тесаком, конечно, необнаженным, разгонять толпу». Характерно, что читатель Веелкин, постыдив городового словами, на которые тот ответил бранью, в квартал все же не обратился, вероятно, не предвидя от этого никакого толку. Аналогичные случаи избиения разносчика купцами и невмешательства хожалых номер такой-то упоминаются в печати довольно часто.

Возможно, причину благоволения властей к уважаемым людям раскрывает обозреватель одной из газет в августе 1863 г., простодушно предложивший заменить «праздничные деньги» - «добровольно-обязательные приношения, которые к рождеству или к пасхе рассылают домовладельцы местным чиновникам полиции», не превышающим их по размеру налогом. Сообщается, что этот побор (общим объемом до 100 тыс. руб.) был настолько распространен, что надзирателей часто переводили в порядке поощрения из плохого квартала (где, вероятно, было мало домовладельцев) в хороший. В 1910 г. за получение даров от местных предпринимателей был осужден участковый пристав Хамовнической части Бояновский, но, судя по всему, не вполне справедливо – как подтвердили свидетели, он никогда не вымогал и полученные дары расходовал на оплату сверхурочного труда подчиненных, за что, вероятно, и пострадал. Тем не менее, даже минимальное наказание – штраф в 10 руб. – обернулось для него увольнением без права на пенсию. Годом раньше пострадал околоточный Кондратьев, который выпустил арестованного за дебош лавочника Гольцова, за что получил 4 фунта семги и бочонок сельдей. На свою беду околоточному захотелось большего, и он попросил в довесок 25 руб., которые Гольцов заплатил, но пожаловался градоначальнику. Суд приговорил алчного надзирателя к штрафу 25 руб., что также должно было повлечь для него печальный оргвывод.

Трудно сказать, влиял ли размер праздничного побора на активность полиции – пресса жалуется, что нераскрытые кражи солдаты порядка объясняют тем, что «полиция была призвана, когда краденые вещи увезены из дома». Обозреватель по этому поводу роптал: «не слишком ли уже много требовать, чтобы полицию призывали, прежде чем краденые вещи украдены?». Как и сейчас, шансы на раскрытие кражи стремились к нулю при ее незначительном размере: «стоит ли отыскивать похищенные у старушки две чайных ложечки да шубейку, без которой ей теперь не идти в праздник к заутрене, когда на обязанности лежит розыск крупных краж, с которыми надо покончить на этой же неделе». Вообще же относительное спокойствие в городе пресса объясняла «благонравием жителей, а не бдительностью полиции», впрочем, по мнению москвичей, слишком малочисленной – 300 городовых на 800 улиц (не считая тысячи стражников). Определенные надежды возлагались на дворников, которым в случае кражи в доме грозили арест и следствие даже при очевидной непричастности к ней.

Неполадки отмечались и в деятельности сыскной полиции, в последние годы прославленной различными сериалами. Еще во 2-й половине XIX в. она не была обособлена, и в Москве некоторые чиновники занимались уголовным розыском, не будучи освобождены от общих полицейских обязанностей. Естественно, что эти факультативные занятия редко приносили результат. В окружном суде свидетели по делу об убийстве вдруг заявляли, что никакого представления о деле они не имели, и хоть их по нескольку раз в день призывали в полицию и заставляли подписывать протоколы различных дознаний. Другой автор отмечает, что «полиция знала преступников, водила с ними знакомство и пользовалась ими», на часть преступлений смотрела сквозь пальцы, в важных случаях открывала преступление через преступников же». В качестве курьеза газета 1871 г. сообщает, что по делу о сбыте фальшивых ассигнаций сыщик напал на сыщика, каждый из них сообщал о своих действиях по начальству, и на место передачи фальшивых денег оба привели полицейских чинов. По другому нашумевшему делу «сыщик» Зимин, работавший извозчиком-«лихачом», фактически выступил в роли подстрекателя к убийству, которое он затем и «раскрыл».

Если не законом, то преданием

Полиция не брезговала услугами настоящих бандитов, которые не всегда оправдывали возлагавшиеся на них надежды. В середине XIX в. назывались имена двух агентов из числа уголовников – Иваницкого и Ланцова; первого по каким-то причинам вскоре пришлось расстрелять, но второй проживал на казенной квартире в качестве сыщика и помогал в борьбе с преступностью, обязавшись не воровать на территории своей части. Такое положение дел автор объяснял тем, что «все общество сторонилось от суда и полиции», хотя, вероятно, не вполне понимал преимуществ оперативной работы полиции, которая может приносить большую пользу обществу, если практикуется в интересах последнего, а не различных должностных лиц, то и дело берущих происшествия «под особый контроль».

Иногда в весточках из позапрошлого века удивляет не только и не столько полиция – «в понедельник пошла я со своими знакомыми в Полуярославские бани, а когда мы вошли, то увидели на полу мертвое тело; это произвело на нас неприятное впечатление, но не идти же назад. Не прошло и получаса как поднимается гвалт, я пошла туда, чтобы узнать причину, и натыкаюсь прямо на полицию». Рассерженная дама предъявляет резонные претензии - как мог банщик впустить полицию, не предупредив моющихся, как смел он впускать мыться при наличии мертвого тела, и в самом конце интересуется, «какой статьей закона руководствовалась полиция, вошедши в женскую баню?». Спустя 150 лет можно было бы задать встречный вопрос, о чем думала сама гражданка, организовав помывку над еще не остывшим трупом, и стоит ли бросаться телешом на всякий поднявшийся гвалт, явно не предвещающий любительницам гигиены ничего хорошего. Но как это часто бывает, основная масса населения и полиция отличаются примерно одинаковым простодушием.

Прохожие тоже не всегда отличались благонравием, они срывали с городовых кепи, бляхи и погоны, за что мировые судьи сажали их в среднем на три недели под арест. Оскорбление словом обходилось дешевле, так, некто Корнеев, заявивший помощнику квартального, что тот не достоин ему чистить сапоги, с учетом чистосердечного признания отделался штрафом в 10 руб. Однако купец Тенцов, длительное время дразнивший городового, стоявшего на посту, доигрался; не помогла и любопытная линия защиты, которую избрал сей Онищенко XIX в. (купец ссылался в свое оправдание, что городовой якобы курил на улице), – выслушав свидетелей, выступивших в защиту полицейского, мировой Александровского участка посадил Тенцова на 6 недель в кутузку.

Неизвестно, чем закончилось неприятное происшествие на Гончарной улице зимой 1871 г. Отдыхавший после праведных трудов в своей будке городовой был разбужен ночью страшным треском. Выйти наружу не получилось – дверь оказалась приперта снаружи. Подоспевшие собратья-полицейские освободили его из заточения – оказалось, что пьяный кучер Григорий Иванов наехал на правоохранительную структуру и застрял. Городовые освободили бившихся в панике лошадей, однако водителя обнаружили не сразу - тот мирно спал в соседнем сугробе.

Любопытный спор вышел в 1869 г. у квартального Серпуховской части Зайончковского с крестьянином Волковым, который получил от представителя власти по уху за остановку подводы в неположенном месте и выразил свое несогласие с этой санкцией в нецензурных выражениях. Нарушитель порядка предстал перед судом присяжных, которые его оправдали (адвокат Волкова заявил, что не ставит оплеуху в преступление, т.к. «недавно еще было то время, когда эти отеческие меры были освящены если не законом, то преданием», однако и «в реакции подсудимого можно видеть утешительную сторону, а именно, что крестьяне начинают сознавать свои права»). Однако защита чести мундира была не единственным занятием полиции, имевшей при царизме очень много забот, хоть, возможно, и не столько, сколько сейчас.

Н. Голиков

(Продолжение в следующем номере)